«Шторм» (1951)

Оригинальное название: «Шторм»
Жанр: пьеса, хроника
Руководитель постановки: Юрий Завадский
Режиссер: Юрий Завадский
Автор: Владимир Билль-Белоцерковский
В ролях: Вера Марецкая, Фаина Раневская и другие
Язык: русский
Страна: СССР
Театр: театр имени Моссовета
Премьера: 1951 год

Запись спектакля в третьей редакции (1971), в которой Юрий Завадский исключил сцену с Фаиной Раневской (Манька-спекулянтка)

Отдельная телевизионная запись эпизода с Фаиной Раневской в роли Маньки-спекулянтки

Владимир Билль-Белоцерковский закончил пьесу «Шторм» в 1924 году и 8 декабря 1925 года пьеса впервые была поставлена на сцене театра МГСПС (так тогда назывался театр им. Моссовета). Постановка пьесы явилась крупным событием в истории советской драматургии и театра, открывшим собой ряд произведений советского театрального искусства, которые навсегда вошли в фонд советской театральной классики.

Следующая постановка этой пьесы в театре им. Моссовета состоялась в 1951 году. Драматургом были введены новые персонажи и сцены.

Сюжет

Пьеса «Шторм» представляет собой лишь хронику событий, происходивших в одном из уездных городов России в те суровые годы, когда молодая Советская республика отбивала натиск белогвардейцев и интервентов, боролась с голодом, холодом, тифом, разрухой.

Автор «Шторма» показывает советского человека патриотом социалистической родины. В основу пьесы легли живые впечатления, которые накапливались у Билль-Белоцерковского во время его работы на руководящем партийном посту в Симбирске в пору гражданской войны.

Интересные факты

Автор пьесы «Шторм» драматург Владимир Наумович Билль-Белоцерковский (настоящая фамилия Билль) был весьма колоритным персонажем — сын лесника из глухого еврейского местечка, он стал матросом торгового флота, несколько лет жил в США, потом проникся большевистскими идеями и принял участие в Гражданской войне.

* * *

В «Шторме» Билль-Белоцерковского Раневская с удовольствием играла одесскую спекулянтку Маньку. Это был сочиненный ею текст — автор разрешил. После сцены с Раневской — овация, и публика сразу уходила. «Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а Завадский ее «спекулянтку» из спектакля убрал.

Раневская спросила у него: «Почему?». Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль спекулянтки, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура спектакля...». Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже».

Можно отчасти понять Завадского. Манька вываливалась из концертно-патетической стилистики новой версии спектакля со сценой-президиумом. Манька могла отвлечь зал и запросто перетянуть одеяло на себя. А Раневская нешуточно обиделась: «Выгнал меня из "Шторма" — вот и все великое, что совершил Завадский в искусстве».

О спектакле

Известный критик Борис Парамонов вспоминал: «Мне повезло — я видел Раневскую в театре. Пьеса была пустая, из так называемой советской классики: там Раневская играла спекулянтку на допросе в ЧК. Был там такой момент: спекулянтка Раневская начинает плакать, достает платок — для чего поднимает многочисленные юбки, под которыми оказываются красные галифе. Раневская сама придумала этот трюк».

* * *

А вот что писал Фаине Георгиевне по поводу этой роли писатель-сатирик, драматург и сценарист Виктор Ефимович Ардов. Это фрагмент его письма, написанного «по горячим следам», после чтения пьесы:

«Дорогая Фаина Георгиевна!
Я сдержал свое слово и позвонил Вам на другой день, после того, как смотрел Вас в "Шторме". Но Вы уже ушли, и рассказать Вам, как мне понравились Вы в этой роли страшной женщины, мне не пришлось. И тогда я решил изложить Вам свои впечатления письменно. И вот почему: телефонные разговоры расточаются во времени и в пространстве. Провода не сохраняют беседы, которую они передавали. А Ваша игра стоит того, чтобы оставить по себе более существенный след, нежели несколько вздохов по проводке... К тому же нынешние рецензенты писать об актерах разучились, да и не принято нынче с душою описывать отрицательных персонажей. Вот я и задумал отнять у Вас время на чтение нижеприведенных строк.
Прежде всего, меня приятно поразило, как Вас знают и любят зрители. Когда Ваш партнер (который вместо умного и опытного чекиста почему-то играет пижона тех лет) сказал в дверь на сцену: "Введите арестованную!" — по залу прошло движение. Это люди сообщали друг другу, что сейчас Ваш выход. А они Вас ждут. (Кстати, контролерши в фойе, еще пока шел 1-й акт, сообщили мне, сколько времени осталось до Вашей сцены, и заявляли, что они и сами каждый раз выходят в зал, чтобы поглядеть на этот эпизод.) Ну, что Вас встречают аплодисментами, это Вы и сами знаете...»

Еще один фрагмент письма Виктора Ардова: «...тип, изображенный Вами, описан с предельной выразительностью и смелостью. Вообще я должен сказать, что смелость — одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности. Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радуют меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные, даже самые одаренные, артисты. Актрисы — чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Из всех виденных мной артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас с Екатериной Васильевной Гельцер. Да, да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимический выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере... Спасибо Вам, дорогая моя, за то наслаждение, которое Вы мне доставили своей игрой».

Виктор Ардов продолжает: «Я слышал, что какие-то умники собирались Вас притушить до уровня всего спектакля, мотивируя это тем, что Вы вырываетесь из пьесы, а для отрицательного персонажа это не по «чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина... Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна — чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен».