М. Фолкинштейн. «Актриса на все времена» (К 110-летию со дня рождения Фаины Раневской)

«Свой». — 2006. — № 5—6.

«Все уже сказано, нужное и ненужное. Все известно. Расписано, раскрашено, разбросано по страницам газет и журналов. Каждое слово кажется пошлым, затасканным...», — так начала свое эссе о Фаине Раневской актриса Елена Владимировна Юнгер. И с ней, увы, нельзя не согласиться. Особенно сейчас, когда все громкие эпитеты от постоянного употребления постепенно потеряли истинный смысл.

И, тем не менее.... Пересматривая фильмы или слушая спектакли с участием Раневской, практически невозможно удержаться от того, чтобы пусть и в дежурных, самых что ни на есть банальных выражениях не восхититься той, кого зрители не перестают почитать, пожалуй, как никакого другого представителя актерской братии. Вдобавок, словно в подтверждение безоговорочного признания российской публики один из зарубежных институтов при подведении итогов двадцатого столетия включил Фаину Георгиевну в список его великих актрис.

От нашей страны в числе избранных оказались Верико Анджапаридзе и Нона Мордюкова. И этому факту Фаина Георгиевна, наверняка бы, обрадовалась. А вот, ко всему, тому, что касается ее персоны, она, надо полагать, отнеслась бы, скорее всего, скептически.

Ведь, судя по воспоминаниям современников, Фаина Георгиевна (появившаяся на свет на излете девятнадцатого века — в 1896 году), несмотря на всю сложность, противоречивость характера и непредсказуемость реакций, отличалась чрезвычайной скромностью и предпочитала больше рассуждать о достижениях коллег, нежели о своих собственных.

В связи с этим хочется упомянуть об эпизоде, произошедшем с санкт-петербургским режиссером и театральным писателем Александром Белинским. В свое время он мечтал занять Фаину Георгиевну в телевизионном спектакле «Домик» по В.П. Катаеву, но, к сожалению, этого не произошло, и роль, предназначавшуюся Раневской, досталась Гликерии Васильевне Богдановой-Чесноковой. После премьеры «Домика» в квартире Белинского раздался звонок, Александр Аркадьевич поднял трубку и услышал низкий, грудной голос Фаины Георгиевны, которая произнесла восторженную тираду в адрес блистательной Богдановой-Чесноковой, уверяя режиссера, что «актриса Раневская так, как она, ни за что бы не сыграла». И в этом — вся Раневская. Уважение к чужому таланту было у нее в крови.

Она и себе не отказывала в одаренности. Но преклонявшаяся перед гением Александра Сергеевича Пушкина, Льва Николаевича Толстого, Антона Павловича Чехова (землячкой которого, тоже уроженкой Таганрога Фаина Георгиевна была, к тому же, и взятый ею псевдоним вызывает сугубо чеховские ассоциации), мастерством артистов Московского Художественного театра, Иллариона Николаевича Певцова (с ним Раневская встретилась в ранней молодости, в дачном театре, расположенном в подмосковной Малаховке, когда была совсем еще начинающей актрисой, и Певцов одним из первых оценил ее), дружившая с Анной Андреевной Ахматовой, актриса упорно считала, что всего лишь «пропищала» в искусстве.

Вероятно, поэтому не любила рассуждать о тайнах творческой «кухни». И уж, тем более, — о подробностях частной жизни.

Да и мемуаров в отличие от некоторых своих прославленных ровесников Раневская не оставила. Правда, справедливости ради стоит сказать, что она не единожды приступала к работе над рукописью, и, уничтожив ее, пыталась восстанавливать написанное. Но ничего не получилось.

Впоследствии кое-какие черновики и дневниковые записи Фаины Георгиевны явились «фундаментом» для серьезных монографий о ней, подготовленных Алексеем и Дмитрием Щегловыми — внуком и правнуком Павлы Леонтьевны Вульф, актрисы и педагога Раневской, в семье которой она жила долгие годы (в 1917 все родные Фаины Георгиевны на пароходе «Святой Николай», принадлежащем ее отцу — Гиршу Фельдману, эмигрировали в Турцию). Ко всему прочему, высказывания Фаины Раневской составили несколько тоненьких брошюр.

Отдельным тиражом вышли и афоризмы актрисы. Вырванные из конкретного контекста, сегодня они звучат странно, по меньшей мере, пошло, превращая Раневскую в какую-то анекдотическую, исключительно комического плана фигуру, которой Фаина Георгиевна отнюдь не была. Хотя она действительно обладала феноменальным чувством юмора, в быту чаще всего грустила. А однажды и вовсе обмолвилась, что, если бы и решилась выпустить книгу, то она непременно получилась бы «жалобной».

В данном утверждении не было и тени кокетства. Судьба Раневской — далеко не из счастливых. Недаром сама Фаина Георгиевна обозвала ее «шлюхой».

Слишком уж много испытаний выпало на долю этой незаурядной женщины. И, наверное, наиболее суровым из них было абсолютное, едва ли не глобальное одиночество, боль от которого она и прикрывала горькой, порой убийственной иронией.

Меткие остроты Фаины Георгиевны до сих пор передаются из уст в уста, и каждый из нас, находясь в любой ситуации, неизменно применяет их, что называется, к месту. Но звание легенды отечественной культуры Раневская снискала, безусловно, благодаря своему таланту, отличавшемуся редким сочетанием тонкого, изощренного психологизма и гротескового, почти клоунского начала. И еще — умением находить даже в крохотных ролях (их актриса именовала «плевками в вечность») некое человеческое «зерно», подбирать снайперски точные детали грима (его поиски, подчас сопрягались у Фаины Георгиевны с непомерными трудностями, так по ходу съемок «Золушки» она, по свидетельству той же Елены Юнгер, «безжалостно обращалась со своим лицом, подтягивала его с помощью кусочков газа и лака, запихивала за щеки комочки ваты, все это было неудобно, мешало... «для актрисы не существует никаких неудобств, если это нужно для роли...», — говорила Раневская) и костюмов, элементы мимики, жесты, особую манеру поведения. Словом, все то, что давало возможность зрителям за странноватым обликом ее героинь разглядеть неповторимую индивидуальность. Не только посмеяться над ними, но и посочувствовать этим довольно своеобразным существам.

Даже таким, прямо скажем, мало симпатичным, как Манька из «Шторма» В. Билль-Белоцерковского с ее бегающими глазками, цепкими, загребущими руками и душевной пустотой, полнейшим отсутствием жизненной перспективы. Или — Таперше из «Александра Пархоменко», вечно голодной и неприкаянной особе, которая ухитрялась, не выпуская сигарету изо рта напевать немудреный городской романс, закусывать и одновременно приветствовать очередного знакомого посетителя. Или — безнадежной графоманке Мурашкиной из «Драмы». Или — нелепой, долговязой Леле из «Подкидыша», без устали командующей безропотным мужем Мулей и готовой отдать всю свою нерастраченную материнскую нежность нечаянно вошедшей в ее жизнь девочке Наташе...

Впрочем, каждое появление Раневской на сцене или экране — это попадание «в десятку». И приходится только сетовать на то, что ее до обидного мало использовали в театре и кино (день рождения Раневской — 27 августа, по случайному совпадению впоследствии стал профессиональным праздником российских кинематографистов).

Артистическая биография Раневской вообще складывалась непросто. Думается, что причиной тому были вовсе проблемные, мягко говоря, не стандартные природные данные Фаины Георгиевны (не позволившие ей сразу привлечь к себе внимание людей театра и предопределившие ее многочисленные скитания по провинциальным подмосткам в период с 1915 по 1931). Но еще и, продиктованная неистребимым стремлением к совершенству невероятная требовательность Раневской к себе и партнерам (в том числе и к тем, кто играл совсем небольшие роли, иногда доходило почти до курьезов, так, например Вячеслав Дубров из ЦАТРА, в 1970—74 служивший в Театре имени Моссовета и в 1974 вводившийся в спектакль «Дальше — тишина», рассказывал, как настойчиво Фаина Георгиевна добивалась от него правильного, четкого и красивого произношения слова «коктейль»). А также — внутренняя значительность и самостоятельность мышления.

Все это, как известно, всегда мешало благополучному существованию в актерской профессии, чересчур зависимой от режиссеров, которые, к слову сказать, не слишком благоволили к Раневской, в основном эксплуатируя ее в качестве типично жанровой «краски».

Но исключения из общего правила все-таки были, помогая Фаине Георгиевне не так часто, но все-таки преодолевать рамки определенного амплуа.

Так ей посчастливилось встретиться с Михаилом Ильичем Роммом, снявшим ее в роли мадам Луазо в немой ленте «Пышке» по Г. Де Мопассану. С Роммом связано еще одно, безусловно, вершинное актерское творение Фаины Георгиевны — трагическая Роза Скороход из фильма «Мечта» (произведшая, кстати, неизгладимо сильное впечатление и на Президента США Франклина Рузвельта). Поработала она и с Александром Яковлевичем Таировым, поставившим в 1931 «Патетическую сонату» Н. Кулиша в Московском Камерном театре с Раневской-Зинкой, с Елизаветой Сергеевной Телешевой, доверившей Фаине Георгиевне драматическую роль горьковской Вассы Железновой в одноименном, спектакле Центрального театра Красной Армии, датированном 1936. Среди тех, кто вопреки разногласиям и нескончаемым пикировкам ценил Раневскую, был и Юрий Александрович Завадский, художественный руководитель Театра имени Моссовета, где актрисе удалось, наконец, обрести свой театральный дом.

В Театре имени Моссовета, Фаина Георгиевна сотрудничала с Леонидом Викторовичем Варпаховским (подарившим ей роль добрейшей, наделенной даром сострадания к окружающим «странной» миссис Сэвидж), с Анатолием Васильевичем Эфросом — автором сценической версии сценария В. Дельмара «Дальше — тишина» (1969), отмеченной пронзительным дуэтом Фаины Георгиевны Раневской и Ростислава Яновича Плятта, создавших образы беззащитных, преданных родными детьми супругов Купер. Здесь же в спектакле Сергея Юрьевича Юрского «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского «родилась» нянька Фелицата, завершившая актерский путь Раневской, на протяжении которого она неизменно старалась и на сцене, и перед камерой «не играть, а жить».

Фаина Георгиевна вообще отрицала само понятие игры применительно к своей профессии. «Играют дети, в карты, на бегах», — заметила она в беседе с Натальей Анатольевной Крымовой.

Конечно же, Фаина Георгиевна чуть лукавила. Как бы ни был органичен артист, мы прекрасно знаем, что он произносит написанный автором текст. Так что, формулировка Раневской — всего лишь эффектная «фигура речи». Но все же, все же... Она имела право так сказать.