Глава семнадцатая. Северное лето

«На протяженье многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу —
Тех дней единственных, когда
Нам кажется,
что время стало...»

Борис Пастернак, «Единственные дни»

На лето собирались снова в Святогорск, но Рудин написал, что ему не позволяют ехать в санаторий обстоятельства, а без Рудина ехать не имело смысла, потому что даже «сыгравшейся» труппе непременно нужен режиссер. К тому же хотелось бы порадовать шахтеров и персонал санатория несколькими премьерами. В общем, со Святогорском не сложилось, причем «не сложилось» неудачным образом. Письмо от Рудина пришло спустя неделю после того, как Фаина с Павлой Леонтьевной отказались от предложения режиссера Арсения Ридаль-Львина принять участие в летних гастролях по Кавказу, которые сам Ридаль-Львин называл «Большим Кавказским турне». Отказ очень сильно удивил Ридаль-Львина.

— Это же мечта, а не гастроли! — начал объяснять он, думая, что глупые актрисы не понимают своего счастья. — Все рядом — Тифлис, Сухум, Владикавказ... Благодатные места, где деньги сами сыплются с неба. Только руки успевай подставлять! На юге зритель щедрый и добрый. Вы меня еще благодарить станете.

— Мы уже оценили южного зрителя, — сказала Павла Леонтьевна. — Он замечательный, такой же замечательный, как и ваше предложение, Арсений Григорьевич. Мы вам очень признательны, но нас ждет рай...

То ли Ридаль-Львин быстро набрал труппу, то ли его обидел отказ, но когда Павла Леонтьевна спустя десять дней спросила его, нужны ли еще актеры для «большого турне», то услышала в ответ, что труппа полностью набрана.

Сидеть летом без дела не хотелось — скучно без дела, да и заработать не мешало бы. Начались поиски вариантов.

Смоленский театр, с которым договорились на предстоящий зимний сезон, ответил, что гастрольная труппа на лето набрана (смоляне обычно выезжали на лето в «хлебный» Мариуполь). Долго ждали ответа от Николая Синельникова, того самого, что держал до революции антрепризы в Киеве и Харькове. Николай Николаевич, которому уже стукнуло семьдесят, был не по возрасту бодр и энергичен. Синельников много работал и каждое лето по старой памяти, как он сам выражался, «баловался антрепризой». Теперь это, конечно же, называлось не «антрепризой», а «революционной бригадой артистов», но вся революционность труппы заключалась в одном-единственном спектакле, который давался в первые два дня. Обычно это был «Город в кольце», поставленный по одноименной пьесе пламенного большевика-подпольщика Сергея Минина, в которой рассказывалось о том, как Красная армия героически защищала Царицын, осажденный белыми. С третьего дня начинали играть что-то легкое, на что публика валила валом, вплоть до водевилей. Театральные деятели давно разобрались что к чему, усвоили новые правила и начали перекраивать старые пьесы на новый лад. Если «разжаловать» Ветренского из князей в простого дворянина, а для самого Льва Гурыча написать монолог, обличающий буржуазию и царизм, то можно спокойно ставить старый водевиль, за который в девятнадцатом или в двадцатом сурово наказывали. Вплоть до расстрела. Первым пример подал театр Вахтангова, поставив в 1924 году «Льва Гурыча Синичкина» с революционными куплетами, написанными Николаем Эрдманом. Арифметика учит, что плюс на минус дает минус. В революционном театре дело обстоит наоборот. Плюс, то есть — идеологически верные правки-добавки, накладываясь на вредную буржуазную пьесу, делают ее правильной и годной к постановке.

Синельников сначала обнадежил, а потом прислал письмо с извинениями и туманными объяснениями. Так, мол, и так, но не в этот раз, миль пардон.

— Лучше бы телеграмму дал! — в сердцах сказала Фаина, разрывая письмо в мелкие клочки, очень уж хотелось выместить зло хотя бы на ни в чем не повинной бумажке. — Теперь все. Май на дворе, мы кругом опоздали. Придется торговать кожей с ж. ы!

— Кожей с ж..ы? — недоуменно переспросила Павла Леонтьевна, не веря своим ушам.

В присутствии Павлы Леонтьевны Фаина обычно избегала выражаться.

— Это выражение из Таганрога, — смутилась Фаина. — Был у нас на Соборной площади рыбный магазин Лазарева, лучший в городе, а там старшим приказчиком служил Рувим Самойлович, ужасный грубиян. «Чтобы тебе кожей с ж. ы торговать!» было его любимым проклятьем.

— Надеюсь, что до такой крайности дело не дойдет, — вздохнула Павла Леонтьевна.

Одна из актрис Передвижного театра писала, что собралась на лето в Архангельск и что в труппе много «дыр», то есть — незанятых вакансий. «Еще бы! — хмыкала Фаина. — Архангельск — это же край земли!» Но что поделать — нужда и на край земли погонит. Поехали в Архангельск.

Архангельск встретил наших актрис проливным дождем. Пока грузились на извозчика, вокзальные мазурики украли у Фаины чемодан. Из трех выбрали тот, в котором были лучшие платья, жемчужное ожерелье, подаренное Гутиным, еще несколько «побрякушек» и контрабандные духи, привозимые в Баку из Персии. Перед отъездом из Баку Фаина купила в запас три флакона. Духи стоили бешеных денег, но зато были настоящими французскими и замечательно пахли. В гневе Фаина перешла на идиш и прокляла вора всеми известными ей проклятьями, начиная с того, чтобы штаны его протерлись от шивы, и заканчивая пожеланием, чтобы его имя вернулось домой¹.

— Иностранцы? — подозрительно поинтересовался извозчик.

В Архангельске евреев было мало, и полтысячи не наберется, поэтому идиш здесь звучал иностранным языком.

— Артистки, — успокоила его Павла Леонтьевна.

Летний театр Гагаринского сквера был похож на все знакомые Фаине летние театры сразу — от малаховского до святогорского санаторного. Зал здесь был больше, чем в Святогорске — на четыреста мест, но сам театр понравился меньше, потому что был старым и требовал хорошего ремонта. В Архангельске тогда не было постоянной труппы, потому что зимние сезоны здесь считались невыгодными. Гастролеры приезжали только на лето, оттого и театр был летним.

В Архангельске с Фаиной произошло два события, заслуживающих упоминания. О первом, краже чемодана, уже было упомянуто. Вторым событием стала роль спекулянтки в спектакле по пьесе «Шторм» Владимира Билль-Белоцерковского. Пьеса была «свежей», ее премьера состоялась 8 декабря 1925 года на сцене театра МГСПС (так тогда назывался театр имени Моссовета) и модной. Как и многие пьесы того времени «Шторм» представлял собой хронику событий, происходивших в одном из уездных городов России в годы Гражданской войны, и показывал все трудности, с которыми столкнулась молодая Советская республика — голод, разруха, тиф и т. д. Откровенно говоря, «Шторм» был унылой пьесой, но считался одним из шедевров социалистического реализма, поскольку с идеологической точки зрения был написан безукоризненно.

Вот отрывок из самого начала, дающий исчерпывающее представление обо всей пьесе.

«Председатель. Ну, как продразверстка?

Продразверстник. В аккурат. На все сто процентов. Что называется, под метлу — чисто.

Председатель. А мужики как?

Продразверстник (чешет затылок). Мужики? За землю спасибо, а за продразверстку матом кроют.

Председатель. Матом... А ты агитировал?

Продразверстник. А как же! На языке чуть мозоли не вскочили. Я им и про революцию и про фронт, а они только затылки скребут. Кулачье орудует...»

Роль в подобной пьесе стала бы незначительным эпизодом в биографии великой актрисы, о котором все давным-давно бы забыли (ну кто сейчас вспомнит, к примеру, что Андрей Миронов сыграл в кино Фридриха Энгельса?), если бы не одно обстоятельство. Фаина сама придумала себе роль в этой пьесе. Архангельск стал городом, в котором Фаина Раневская начала писать для себя роли. Не во всех пьесах, разумеется, на классику она не покушалась и не столько из благоговения перед ней, сколько из-за того, что у Чехова или, скажем, у Островского нечего было дорабатывать. А вот роли в современных пьесах, таких, например, как «Закон чести» Александра Штейна, откровенно нуждались в правках и дополнениях. Не говоря уже о ролях в кино, которые Раневская порой переделывала от начала до конца так, что роли становились неузнаваемыми и от первоначального варианта в них оставались только имена.

Фаина придумала спекулянтку по имени Манька, наглую, циничную и смешную, запомнившуюся зрителям своим непередаваемым «Шо вы грыте?». К счастью, кинокамера запечатлела Раневскую в этом образе и сохранила его для будущих поколений. Но запечатлена была другая Манька, та, которую много позже, уже после войны, сыграла Раневская в Театре имени Моссовета. Когда Раневскую спрашивали, как ей удалось создать столь достоверный образ спекулянтки, она в шутку ссылалась на свой крымский опыт времен Гражданской войны. А вот про архангельский опыт умалчивала, почему-то не любила или не считала нужным о нем рассказывать. Но началось все с Архангельска. Именно здесь «родилась» Манька-спекулянтка. (Можно предположить, что она получила свое имя от Маньки-проститутки, которую Фаина «недоиграла» в Баку.) И свой знаменитый трюк с галифе Раневская придумала в Архангельске. Начав плакать на допросе, Манька лезла под юбку за платком. Под первой юбкой оказывалась другая, под ней третья, четвертая... Подняв последнюю юбку, актриса демонстрировала зрителям умопомрачительные красные галифе, из кармана которых наконец-то извлекался платок. Зрители со смеху валились на пол. Валились в прямом смысле слова.

Уже упоминавшийся выше писатель и драматург Виктор Ардов, смотревший «Шторм» в Театре имени Моссовета, говорил, что вся пьеса производит впечатление скучной, нарисованной тушью, картины, в которой настоящей живописью является одна только роль Маньки в исполнении Фаины Раневской. Ардов сравнивал Раневскую с Екатериной Гельцер — обе они настолько талантливы и уверены в своем обаянии, что могут позволить себе пренебрегать условностями и ухищрениями, при помощи которых другие актрисы пытаются завоевать себе поклонников.

Раневская в роли Маньки-спекулянтки была настолько яркой, что главный режиссер Театра имени Моссовета Юрий Завадский убрал Маньку из спектакля, мотивируя свое решение тем, что Раневская играет свою роль слишком хорошо, затмевая тем самым игру остальных актеров, и что образ Маньки не соответствует духу пьесы. Раневская горько шутила: «Что великого сделал Завадский в искусстве? Выгнал меня из "Шторма"».

Для Павлы Леонтьевны Архангельск был особым городом, ведь здесь провел два года ее недавно скончавшийся учитель Владимир Давыдов. Она пыталась отыскать тех, кто знал Владимира Николаевича, потому что у нее вдруг появилась мысль написать о нем книгу, но почти никого не смогла найти. Многие архангелогородцы покинули родные места, кто по своей воле, а кто не по своей, а у тех, кто остался, давнишние гастроли петербургской труппы вытеснили из памяти другие, более важные события. Позже Павла Леонтьевна отказалась от своего намерения, посчитав, что у нее не хватит способностей для того, чтобы написать достойную книгу о такой выдающейся личности, как Давыдов. Но в своих воспоминаниях она выделила ему отдельную главу и по воспоминаниям этим можно судить о том, что если бы Павла Леонтьевна все-таки написала книгу о своем учителе, то эта книга получилась бы интересной.

Примечания

1. То есть чтобы он перехоронил всю свою родню, а затем умер бы сам.