Вячеслав Нечаев

Л.Ф. Лосев. О Раневской. М., 1988.

Своим знакомством с Фаиной Георгиевной обязан ее другу, замечательному театральному художнику Милию Александровичу Виноградову. Он пригласил меня посмотреть портрет знаменитой балерины Ольги Иосифовны Преображенской, хранящийся в то время у Раневской. Так летом 1975 года я впервые переступил порог квартиры в Южинском. Фаина Георгиевна встретила нас приветливо. Пробыли мы у нее более двух часов. Разговор шел о театре, искусстве, общих знакомых. И с того дня я убежден, что Раневской достаточно было взглянуть на человека, чтобы узнать его сущность. Впоследствии общаться с Раневской мне довелось гораздо меньше, чем хотелось бы, но при встречах всегда возникали интересные беседы. Очень часто Фаина Георгиевна вспоминала Ахматову. Мне кажется, память об Анне Андреевне помогала ей стойко держаться в жизни. Свои воспоминания об Ахматовой Раневская так и не доверила бумаге. Поэтому рискну привести некоторые ее высказывания. «Ахматова была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: «Вот там я была влюблена... А за тем окном я целовалась...».

«Я знала объект последней любви Ахматовой. Это был внучатый племянник Всеволода Гаршина. Химик, профессор Военно-медицинской академии. Как-то мы были у него в гостях. Он предложил Ахматовой брак. Она отказалась».

«Во время войны Ахматова дала мне на хранение папку. Такую толстую. Я была менее «культурной», чем молодежь сейчас, и не догадалась заглянуть в нее. Потом, когда арестовали сына второй раз, Ахматова сожгла эту папку. Это были, как теперь принято называть, «сожженные стихи». Видимо, надо было заглянуть и переписать все, но я была, по теперешним понятиям, необразованной».

«Ахматова не любила двух женщин. Когда о них заходил разговор, она негодовала. Это Наталья Николаевна Пушкина и Любовь Дмитриевна Блок. Про Пушкину она даже говорила, что та — агент Дантеса».

«О Николае Недоброво (авторе первой большой статьи о творчестве поэтессы, который принадлежал к группе поэтов — «царскоселов» и оказал влияние на развитие поэтического вкуса Ахматовой. — В.Н.) Анна Андреевна говорила: «После него все мужчины кажутся конюхами».

«Анна Андреевна была бездомной, как собака».

«Об Ахматовой надо писать все или ничего, а то получается фальшь...».

Однажды Фаина Георгиевна прочитала неизвестные мне строки Ахматовой. Ни в одном из сборников я их не нашел, а посему позволю себе привести их.

«Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.

Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот».

Книги занимали в жизни Фаины Георгиевны совершенно особое место. Может быть, именно поэтому Центральную научную библиотеку Всероссийского театрального общества связывала с Раневской большая дружба. Посетители библиотеки могли видеть фотографию актрисы с дарственной надписью: «Друзьям в библиотеке ВТО. Привет. Раневская. 76 г.». А на поздравление в связи с 80-летием со дня рождения Фаина Георгиевна ответила нам письмом:

«Дорогие друзья! Глубоко и очень искренне тронута вашим ко мне вниманием. Ваши прекрасные розы очень украсили мое очень скромное жилище. Разрешите мне обнять вас всех по очереди и всей душой пожелать только и много хорошего. Ваша Раневская».

Она была чутким, восприимчивым и взыскательным читателем. Часто книги возвращались с ее пометами, замечаниями, подчеркиваниями.

Так было с пьесой испанского драматурга и поэта Алехандро Касоны «Деревья умирают стоя», поставленной И. Тумановым в Московском театре имени А.С. Пушкина в 1958 году. В спектакле Раневская исполняла роль Бабушки. Весь текст пьесы испещрен маргиналиями Раневской, ее сокращениями, исправлениями в поисках точных слов и выражений, соответствующих настроению действующих лиц. На титульном листе книги написано рукой артистки: «Пьеса в 2-х действиях с прологом. Купюры Раневской. Любимая роль...»

В 1980 году была осуществлена С. Юрским постановка пьесы А.Н. Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше» в Театре имени Моссовета. Работая над ролью няньки Филицаты, Фаина Георгиевна взяла из библиотеки две книги: отдельное издание пьесы 1949 года в издательстве «Искусство» и книгу об истории постановки пьесы Островского на сцене Малого театра. Обе книги вернулись в библиотеку с большим количеством помет и записей Раневской. Соответственно на обложках этих книг артистка написала: «Любимый драматург Раневской» и «Потрясающей правды «Правда хорошо...», ей-богу, лучшей комедии нет в мировой драматургии. Ф[аина] Р[аневская]. 80 г. III».

Раневская не забывала, что в книге заложен человеческий опыт, и не пренебрегала им. О том, как внимательно она знакомилась с историей постановки комедии, свидетельствуют отчеркивания отдельных слов, фраз, абзацев. Например, к описанию роли Мавры Тарасовны Барабошевой, которую исполнят Ольга Осиповна Садовская, Раневская сделала запись на полях: «Каким счастьем было для меня увидеть О.О. Садовскую в Малаховке, куда она дважды приезжала на гастроли. Раневская. 80 г.».

Книги буквально испещрены пометами. По ним можно проследить, как Раневская работала над ролью Филицаты. Приведу записи Фаины Георгиевны на тексте пьесы и на форзаце книги. Сразу после последних слов пьесы ею записано:

«Корсетка моя, голубая строчка,
Мне мамаша приказала — гуляй, моя дочка.
Я гуляла до зари, ломала цветочки,
Меня милый целовал в розовые щечки.
(Поет, пританцовывает).

Этой песне меня научил великий артист Давыдов Вл[адимир] Ник[олаевич] — учитель моей учительницы Павлы Леонтьевны Вульф. Она из меня сделала актрису. Раневская 79 г., 1-ое января 80 г.».

Все, кто видел этот спектакль, помнят, как Раневская пела эту песню, уходя со сцены. А вот еще интересная запись, относящаяся к спектаклю:

«1. Эка тишина, точно в гробу.

2. С ума сойдешь от такой жизни.

3. Только что проснутся, да как и все умрут опять.

4. Бродит одна по пустым комнатам. Одурь возьмет.

Как же не понять, что Платон стал в (понятиях) глазах Мавры героем. Тысячи отвергал, — честность его, — подкупить себя не давал.

Все точно, все по Островскому точно, прекрасно, ничего менять нельзя. Какой же он, бедняга, усталый... если сомнение его мучает. Не надо поправлять, исправлять Островского. Он больше нас с Сергеем Юрским знал. Понимает то, о чем говорит в этой пьесе».

Так уж случилось, что в фондах библиотеки начали собираться книги с дарственными надписями артистки ее друзьям, знакомым. Одна из них, самая ранняя, на «Сборнике памяти В.Ф. Комиссаржевской» (Спб., 1911), обращена к режиссеру Симферопольского драматического театра, где работала Фаина Георгиевна: «Моему дорогому, любимому другу, доброму, с ясной душой, честному труженику Павлу Анатольевичу Рудину. Искренняя всегда Фаина Раневская. Симферополь, 21 января 1920 года».

Значительную часть библиотеки Раневской составляли книги, присланные в подарок. Хорошо известны дружеские связи Фаины Георгиевны с деятелями театра, кино, литературы, искусства. В большинстве надписей выражено не только глубокое уважение, но и сердечная благодарность от людей разных поколений и судеб.

Михаил Жаров на девятом томе Собрания сочинений Стендаля написал: «Мимозе» — Раневской Ф. Обожатель Мих. Жаров. 12/II-39».

Илья Сельвинский — на титульном листе своей книги «Крым. Кавказ. Кубань»: «Большому художнику Фаине Георгиевне Раневской — в память нашей евпаторийской юности. 1947».

На книге Г. Кремшевской «Т.М. Вечеслова» рукой самой героини книги Татьяны Михайловны: «Дорогой Фаине Георгиевне — редчайшей актрисе, самобытному человеку от вечной почитательницы ее огромного таланта. Спасибо за то, что Вы все так видите!.. Т. Вечеслова. 16/XII.54 г.»

Режиссер Николай Петров присылает в подарок свою книгу воспоминаний «50 и 500» с таким посвящением: «Дорогой Фаине Георгиевне! Вы были первым человеком, который прочел первую часть этой книги, и Вы благословили меня на дальнейшее. Наказ Ваш, как видите, выполнен, и теперь, пеняя на себя, Вам придется прочесть уже до конца. А когда прочтете, напишите мне: что это такое?

Горячо любящий Вас Николай Петров. 8 марта 1961 г. Москва».

Надпись Александра Твардовского на книге «Из лирики этих лет»: «Фаине Георгиевне Раневской — с пожеланиями на Новый 1968 год здоровья и новых добытков ее прекрасному таланту. 29.XII.67. Пахра. А. Твардовский».

Художник В. Рындин на книге М. Марке «Альбер Марке»: «Милой Фаине Георгиевне Раневской от Вадима.

А некоторые говорят: «Любовь приходит и уходит, а когда уходит, то плотно закрывает дверь». 1969. 1/VII».

Павел Антокольский на своей книге «Сказки времени»: «Драгоценной, горячо любимой и чтимой великой артистке Фаине Раневской от ее поклонника, всегда готового трубить в золотые фанфары в честь ее величества, — лучшее из всего, что я сделал в жизни (худшее* тоже будет Тебе)

* Если сумею. П. Антокольский. 13 октября 71».

На книге сценариев Е. Габриловича и Г. Панфилова «В огне брода нет. Начало» посвятительная надпись Инны Чуриковой: «Фаине Георгиевне Раневской — Человеку с огромным редким и бесценным даром все видеть, чувствовать и понимать. Нежно любящая Вас Ваша Инна Чурикова».

Дмитрий Журавлев на своей книге «Беседы об искусстве чтеца»: «Великая любимая артистка! Дорогая Фаина Георгиевна, не откажите! Почитайте, что наболтал тут Ваш симферопольский Дима, он же Митька из Алексеевки, благодарный судьбе за встречи с Вами и прекрасной Павлой Леонтьевной. 26/XI-18. Дима Журавлев».

В 1981 году подарил Раневской свою книгу «Очевидное, но вероятное» композитор Никита Богословский с лаконичной надписью: «Дорогой подружке Фаине с чувством диаметрально противоположным ненависти. Москва, 30.X.81. Никита Богословский».

А. Ахматова, М. Алигер, М. Петровых, Ю. Друнина, К. Федин, М. Шатров, С. Алешин, И. Грекова, Назым Хикмет, В. Ардов, Н. Ильина, Я. Сегель, Е. Камбурова, Б. Чирков, С. Юрский, Г. Александров, Л. Орлова и многие другие оставили на книгах свои надписи, свидетельствующие о любви к Фаине Георгиевне, о поклонении ее таланту.

Многие годы собиралась домашняя библиотека Раневской. Состав библиотеки менялся. В ней было много книг по истории театра, актерскому мастерству, режиссуре, музыке, изобразительному искусству, психологии, истории, географии. Хорошо была представлена русская и советская художественная литература, мировая классика, поэзия. Много книг было о животном мире. Редкие издания Фаина Георгиевна не собирала: книга была для нее источником знаний, собеседником и, если можно так сказать, рабочим инструментом. Книги располагались по системе, ею самой выработанной. Вначале они находились в шкафах, затем перекочевали на открытые полки стеллажей, которые она приобрела у соседей. К сожалению, книжные полки стали сильно редеть; естественно, мы не располагаем описанием личной библиотеки Раневской, но часть книг, принадлежавших Фаине Георгиевне, поступила в библиотеку ВТО.

Тут и изданный в 1925 году сборник под редакцией В. Бехтерева «Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы», и книга очерков Ж.-Р. Блока «Испания, Испания!», и двухтомник воспоминаний П.Д. Боборыкина, и роман Т. Бреза «Бронзовые врата», и однотомник пьес Л. Пиранделло, и сборник стихов Г. Поженяна, и книга Марио Марре «Семеро среди пингвинов», и французское издание романа Ф. Саган «Через месяц, через год», и многое, многое другое.

Все эти книги внимательно прочитывались. Отдельные мысли и высказывания Фаины Георгиевны, которые мне довелось слышать, оставлены ею на страницах в виде метких, четких замечаний.

Читая книгу М.А. Рыбниковой «Русские пословицы и поговорки», Раневская отчеркивает некоторые из них:

«Глухому песен не пой — не услышит».

«Скупость начинается там, где кончается бедность».

«Своя рогожа чужой рожи дороже».

«В своей водице и лягушка — певица».

«Дашь грош будешь хорош».

На обложке книги Д. Наумова и А. Яблокова «20.000 километров по Индии» Раневская оставила запись: «Дикая жалость к животным», а на книге К. Керама «Узкое ущелье и черная гора» (М., 1962) написано: «Я не люблю смешное в комедии. Режиссер — мыслитель...»

На форзаце сборника повестей и рассказов В. Лихоносова «Элегия»: «Понравился. Талантливый, славный, способный, нежный. «Слова беднее чувств». Это же тютчевское: «Мысль изреченная — есть ложь!» Близко, похоже. Ф.Р. 76 г.». К словам из предисловия к книге, написанного О. Михайловым: «Нет, — уверенно сказал Твардовский, — не сможете читать. Паустовский в своих книгах все-таки... прошел мимо жизни» — Раневская сделала приписку: «Почему так решил мой дорогой Твардовский?»

Один из комментариев на полях статьи об Ахматовой в книге Н. Скатова «Далекое и близкое»: «О своей любви к Достоевскому А[нна] А[ндреевна] мне часто говорила. Как же мне трудно без нее...»

Не все прочитанное ей было по душе. Па книге Курта Воннегута «Колыбель для кошки» Раневская написала: «Откуда ко мне попала страшная эта книга? Читать такое нельзя».

Всем известен интерес Раневской к поэзии Пушкина, Ахматовой, Пастернака. По Фаина Георгиевна всегда очень внимательно читала и многих других поэтов.

В сборнике А. Твардовского «Из лирики этих лет» Раневская отметила черточками, выражающими знак одобрения, восемь стихотворений. Среди них — «Есть имена и есть такие даты...», «Я знаю, никакой моей вины...», «Лежат они, глухие и немые».

В книге Марии Петровых «Дальнее дерево» черточками и крестиками она отметила около десятка стихов. Крестиками помечены, как более всего понравившиеся: «Судьба за мной присматривала в оба...», «Проснемся, уснем ли — война, война», «Неукротимою тревогой...».

Среди книг Раневской сохранился и первый номер журнала «Дружба народов» за 1980 год с подборкой «Стихов минувшего лета» М. Алигер. Па обложке журнала размашистым почерком Раневской: «Маргарита Алигер. Мне — стихи очень волнуют. 80 г.». В стихотворении «И опять мы с тобою остались вдвоем, мой просторный и верный лаврушинский дом» отчеркнуты последние четыре строки:

«Может статься, кому-то приснились и мы,
Отчего ж так боимся грядущей зимы?
Если все, чем мы жили, всего только сон,
Отчего же так жаль, что кончается он?»

Целый ряд интересных заметок Фаины Георгиевны можно встретить в журналах и альманахах. Некоторые из них приведу.

Например, в журнале «Аврора» № 12 за 1971 год отмечены крестиками и галочками рассказы Александра Хазина «Бабушка» и Альберта Мифтахутдинова «Хорошее отношение к собакам», стихотворение Валентина Сидорова «Петр Первый», очерк Елены Юлиной «Наедине с музами», а также беседа с постановщиками балета «Сотворение мира» — Н. Касаткиной и В. Василёвым. К беседе Раневской сделана приписка: «Я была на премьере. Дивно!» Заинтересовала ее статья В. Перца и Ю. Пирютко «Во втором дворе подвал...» — об артистическом кафе «Бродячая собака». А на обложке шестого выпуска сборника «Литература и ты» красным карандашом и крупными буквами рукой Раневской написано: «Очень прошу не уворовать... Тщетно пыталась достать пять номеров предыдущих... Позорно, что вышло только шесть номеров. Это последний. Жаль, что последний, очень жаль... FR». Здесь она выделила статью О. Петровой «Божественная Комедия» — мир Данте», сообщение Б. Хандроса «Любви верна» (о записках Натальи Долгоруковой, одной из замечательных женщин послепетровской эпохи), очерк В. Осокина «Поиск либереи продолжается», посвященный легендарной библиотеке Ивана Грозного, в конце которого написала: «Если библиотека вернулась из Александрова в Кремль, то возможно, что она была погребена под зданием нового строительства в Кремле». У самой последней оптимистической фразы очерка: «Мы ее найдем» — почерком Фаины Георгиевны: «Не думаю».

Получив в начале 1967 года в подарок книгу Ф. Михальского «Дни и люди Художественного театра» и сразу прочтя ее, Раневская сделала приписку: «Худ[ожественный] театр сейчас — это урна с собственным прахом».

В мае 1978 года Раневская читает книгу Н. Крымовой «Владимир Яхонтов» с дарственной надписью автора. На полях страниц — пометы, пометы... И на форзаце книги итог чтения — отзыв Фаины Георгиевны: «Книга имеет ценность познавательную. Необходимая. Она, эта книга, гигантский труд, которого достоин Ях[онтов]. Сейчас не знаемый почти никем, вернулся к нам. В свое время я была одержима явлением — Яхонтов. Сейчас я одержима книгой о нем, читаю ее запоем и с сердцем полным. Как осиротел М[аяковски]й без Яхонтова, как осиротели мы без Маяк[овс]кого. Пушкин — сегодняшний, М[аяковски]й скобки — вчерашний; его не читают в концертах — некому читать. Будет чувство сиротства, когда закончу...»

В 1982 году Фаина Георгиевна перечитывает статью Г. Бояджиева «Кто она, Берди?», вошедшую в его книгу «Поэзия театра» (1960). Критик анализирует исполнение Раневской роли Берди в спектакле «Лисички» Л. Хелман на сцене Московского театра драмы (спектакль был поставлен Е. Страдомской в 1945 году). Раневская делает запись: «Эту похвалу надо отнести к Павле Леонтьевне Вульф, работавшей со мной над ролью Берди. Моя удача — ее заслуга. Она была изумительной артисткой, педагогом, человеком.

Все проходит, — как любила я эту роль!»

В своей работе, следуя наказу П.Л. Вульф (о чем свидетельствует дарственная надпись Павлы Леонтьевны на книге Н. Горчакова «Режиссерские уроки К.С. Станиславского»: «Самой близкой, родной душе — Фаине, замечательной артистке Раневской, о которой только мечтал Станиславский. Живи так, как жил и работал К.С. Станиславский. 1.XI-50 г. П. Вульфу, Раневская опиралась научение Станиславского. Она бесконечно возвращалась к чтению его книг, переписки, свидетельств о нем. У Станиславского она искала ответы на волновавшие ее вопросы. В четырех томах «Летописи жизни и творчества К.С. Станиславского», составленной И. Виноградской, бросаются в глаза многочисленные пометы простым карандашом: подчеркнуты, отдельные слова и фразы, на полях отчеркнуты целые абзацы, а кое-где имеются и надписи. Вот некоторые высказывания Станиславского, отмеченные Раневской.

«Служить в театре — значит добровольно приносить себя в жертву, скрывать себя, делать невозможное, принять постриг, подчинить себя военной дисциплине, отдать весь талант и знания».

«Творчество — в искании, а не в повторении того, что известно».

«Самое худшее для искусства — застой».

«Театр не должен подделываться под своего зрителя».

«Мало знать мою систему, надо на этой основе создать свою».

«Наше искусство трудное, и его таким военным приказом вырастить нельзя — его можно только убить...».

«Успех спектакля создается не премьерами».

«Не задерживайте своей игрой ритма спектакля, стремительного движения к главному».

«Актер происходит от слова «активность».

«Законы речи это не то, как говорить, а как действовать словами».

И как бы итог своего взгляда и отношения к Станиславскому — запись в последнем томе:

«Вижу себя со стороны, и мне жаль себя. Читаю Ст[анислав]ского. Сектант. Чудо-человек. Какое счастье то, что я его видела на сцене, он перед глазами у меня всегда, всегда. Он — бог мой. 76 г. P.S. Я счастлива, что жила в «эпоху Станиславского», ушедшую вместе с ним... Сейчас театр — пародия на театр. Самое главное для меня ансамбль, а его след простыл... Мне с партнерами мука мученическая, а бросить не в силах — проклятущий театр».

С таким же пристрастием Раневская читала книги о Льве Николаевиче Толстом. Однажды Раневская прислала в подарок библиотеке книгу В. Шкловского «Лев Толстой» с надписью: «В библиотеку ВТО дружески. С уважением Раневская. P. 8. Книга достойная. 11.IV.78 г.». Книга пестрела ее приписками. К словам Шкловского: «Для Черткова нужны прямо, черство сказанные слова» — «Терпеть не могу Черткова». И еще о нем: «Как Чертков был жесток к С[офье] А[ндреевне] после ухода Толстого, а ведь С.А. тоже была несчастная старуха». Возле рассказа о возвращении Толстого из Крыма в 1902 году на пароходе «Святой Николай» — запись: «Пароход «Св. Николай» потом принадлежал моему отцу».

Под фотографией бывших учеников яснополянской школы Раневская написала: «Какие умные лица». Прокомментирован и снимок, запечатлевший Толстого с И.Е. Репиным в Ясной Поляне: «Он (Толстой. — В.Н.) глядит на Репина с укором, п[отому] ч[то] Репин позирует перед фотографом».

Раневская не всегда и не во всем соглашалась с Толстым. Вот к фразе «Он отрицал Рафаэля и утверждал лубок» ее рукой приписано: «(не хочу)». А к словам писателя о «самосовершенствовании каждого отдельного человека» как действительном средстве прогресса она, подчеркивая эти слова Толстого волнистой линией, сбоку пишет: «О, святая наивность».

Читая рассказ Шкловского о последних годах жизни Толстого, Раневская записывает на полях книги: «Я перечитываю в 78 г. и реву белугой».

В четырнадцатом томе Собрания сочинений М. Горького Раневскую особенно интересовал очерк о Толстом. Она оставила на книге такую запись: «10 сентября 1978 г. Сейчас все пишут о Толстом. Все пигмеи, все лилипуты о Гулливере. А читать о Толстом с волнением и благодарностью надо, можно и надо только Горького». Слова Толстого о Лескове как о писателе «вычурном, вздорном», которого давно не читают, вызывают у актрисы протест, и на полях остается помета: «О Лескове не согласна!» И с присущей ей эмоциональностью опровергает в очерке мысль Толстого о том, что его забудут через год после смерти: «Нет, нет, нет! Для меня всегда жив! Для грамотных Бог».

Во время своей болезни Фаина Георгиевна проявила интерес к Маяковскому. Она вернула мне материалы о поэте в большом голубом конверте, на котором было написано большими буквами: «Я люблю Маяковского. Сейчас его перечитываю и реву. Жалею М[аяков]ского. Человеческая моя жалость самое сильное во мне».

До последних дней жизни Раневская внимательно прочитывала каждую новую книгу, чаще всего с карандашом в руке. Незадолго до смерти прочитав повесть о детстве Татьяны Луговской «Я помню», выпущенную издательством «Детская литература» в 1983 году, Фаина Георгиевна написала прямо на форзаце книги: «Мило о детстве, а мне вспомнилась горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве, и я позавидовала Тане доброй завистью. Ф.Р.». И, вероятно, вновь вернувшись к мыслям о своей жизни и книге, дописала: «В книге что-то очищающее... Полезна и нужна взрослым. От этой книги и злые подобреют. Любовь зрителей и смертное одиночество — ужас мой!!»

Книги у Раневской жили деятельно и полнокровно. Актриса вбирала их в свой ум, душу, спорила с ними, одобряла их, критиковала, дарила — и любила. Это была живительная и признательная любовь.